Почему люди становятся волонтерами: три непростые истории от первого лица

«Уход первого пациента стал личным горем»

Леонид Краснер, 59 лет, банкир

…Впервые в жизни я пытался сделать все, чтобы человек не умер. Знаете, как в фильме «День сурка», когда герой спасает бездомного старика. Его отправляют в больницу, и там он уходит в мир иной… Персонаж Билла Мюррея спрашивает, мол, почему? — «Пожилой человек, пришло его время…» Помните, что отвечает Фил? «Только не в мой день!» И я так хотел — ну не должен человек умирать в день моего дежурства. Но вдруг вместо человека вижу пластиковый прозрачный мешок, а в нем предметы, каждый из которых мне знаком. Вот сюда я наливал кипяток, сюда — теплую воду. Это приспособление, чтобы клизму ставить, а это — чтобы мочевой пузырь прочищать. Вот шприцы — я ходил их специально покупал. Потом для катетера мы прорезали дырочку в памперсах. И он меня учил, потому что был уже пожилой и умел. Но терял силы. Мне казалось, что, пока я рядом, пациент не может «уйти». Да, все мы когда-то умрем, но я верил: «Только не в мой день».

Леониду Краснеру 59 лет, у него шестеро детей и 14 внуков. Отставив в сторону возраст, близкий к группе риска, обеспеченную жизнь и бизнес-регалии, этот человек сейчас сутками работает в 52-й больнице с ковидными пациентами, только покинувшими реанимацию. Кому-то он просто вовремя принес стакан воды, а кому-то спас жизнь, заставив снова поверить в себя. За пределами больницы Лео­нид — предприниматель и общественный деятель, больше 25 лет возглавлял один из крупных банков.

Как прошел сегодняшний день в больнице? Я кормил людей, мыл, брил, записывал видео и пересылал на WhatsApp: пациенты передавали близким, где лежат, как выглядит их палата, как они себя чувствуют.

А мне в ответ слали видеомотиваторы для тех, кто находится в реанимации. Ходил туда, договаривался с лечащими врачами, чтобы «моим» дали посмотреть видео от их мам, пап, сестер. Убеждал, что это часть лечения — видеть и знать, что их поддерживают, ждут и любят… Кому-то вещи перебирал, кому-то тапки искал, кому-то — зубы, забытые в другом отделении.

Есть пожилой пациент, к которому я каждый день наведываюсь. Дочь Марина уговаривает его слушаться доктора, дышать кислородом, настраивает на лечение. Потому что мужчина уверен: врачи его обманывают, не выписывают домой, а он уже давно здоров. Как ребенок капризничает. Пока дочь с ним по телефону разговаривает и успокаивает, я его кормлю-пою. И мы трое ждем следующего дня, когда я приду.

Очень важно понимать разницу между мной и врачом. Не хочу, чтобы от меня ждали исцеления. Сразу преду­преждаю — я по вопросам быта.

Есть ли тапочки, вода, зарядное устройство. Могу побрить, например. В больнице понял, как быстро у мужчин растут борода и усы и туда забивается пища. Да и вообще я немало открытий сделал в больнице.

Я объясняю, что прихожу для положительных эмоций, поддерживать иммунную систему. Знаете, я даже костюм-тайвек расписал картинками. К кому стою спиной, все равно видят веселые рисунки.

Что уж про больных говорить. И еще привожу в пример людей состоявшихся, у которых все материальные блага есть. Но некоторые из них открывают окно на сотом этаже и выходят головой об асфальт. Скажите, зачем они так делают? Их душат плохие эмоции.

Как убедить человека не думать о смерти? Мне казалось, что, управляя крупными бизнесами, я узнал ответы на большинство вопросов. Но этот вопрос загнал меня в тупик.

Снова и снова приходя в больницу, я читал по лицам, как людям страшно. Каким образом ужиться со своей беспомощностью, они не ведают.

Вот женщина за 80, крупная, у нее проблемы со спиной, много «ранений», как я это называю. Она только из реанимации, с трудом дышит, постоянно под кислородом, вымотана. От всего отказывается. На ее ночные стоны жалуется вся палата. Другие пациенты, они ведь тоже слабые, им нужно отдыхать. Спрашиваю у «нарушительницы»: почему не пьете воду? У вас, посмотрите, кожа как пергамент, губы пересохли. Почему не отвечаете, когда родные звонят? Близкие хотят вас услышать. А она отвечает: «Я жить не хочу». Ей не нравится такая жизнь, никогда не было так плохо.

И ведь надо что-то женщине ответить, меня же попросили решить проблему. Говорю: «Вы же целый месяц пролежали в реанимации, и вокруг стояли кровати. Вы часто видели, как на человека надевали черный мешок и увозили. Вы упустили свой шанс. Да, вам плохо, вы можете только лежать. Но вы лежите уже в другую сторону. Так что вы со мной про смерть, пожалуйста, не говорите. Давайте мы с вами лучше поговорим про позвонить дочери, про почистить зубы». В конце концов за две недели мы наладили быт, она уже ходила по палате. Но потом опять попала в реанимацию — и ей было еще хуже, чем в первый раз. Она стонала, слезами и словами выражала свою боль… Но про смерть уже не заикалась, потому что помнила, как мы с ней за две недели встали на ноги.

Почему я стал волонтером? Вообще-то я кризис-менеджер. В марте, когда началась история с пандемией, создал штаб координации некоммерческих организаций по поддержке оперативного штаба Правительства России. Разбирался, как надо строить деятельность в кризисное время, хотел быть и в этом полезен. Но так вышло, что мне понадобилось выйти непосредственно в больницу. Я захотел этого сам. Видел, что медицинская система захлебывается, людей не хватает. Вот и записался волонтером.

Поначалу попал в «зеленую зону»: развозил чистое белье, забирал грязное, помогал в ремонте и уборке общежития. Потом, в середине апреля, потребовалась помощь в «красной». На отделение нужно было минимум два человека. И я пошел. Дел там много даже у таких, как мы, — на подхвате. В частности, мы измеряли сатурацию. Знаете, что это такое? Это показатель того, насколько кровь насыщена кислородом. Надеваете специальный прибор на палец — пульсоксиметр. Если он сразу не показывает, надо покрутить, измерить два-три, а иногда и четыре раза, чтобы найти усредненное значение. Даже если на каждого из 60 пациентов тратить по три минуты, то это уже три часа. А одет я как марсианин. Руки в двойных перчатках неповоротливы, через стекло маски вижу не так хорошо. Порой мне пациенты подсказывали, что там на экранчике.

Крепкие руки-ноги в отделении тоже пользуются спросом. Вот человек пошел в туалет и упал. Женщинам его трудно поднять. Или больного надо снять с кровати, чтобы убрать мокрые простыни.

Идти в самое пекло сначала было страшно. Я вам сказал, что я кризис-менеджер, но, конечно, у меня никогда не было практики, и близко напоминающей опыт в пятьдесят второй. Единственное — я кое-что знал о легочных заболеваниях. До 13 лет много времени провел в больницах с пневмониями, понимаю, что такое терять воздух.

Волонтерство — это не геройство и не попытка искупить что-то. Да я и не знаю за собой таких грехов, которые нужно заглаживать. Дедушка говорил, что самая мягкая подуш­ка — это чистая совесть. Я всегда спал спокойно. Ну разве что в первую ночь после «красной зоны» не мог уснуть до утра.

Я участвовал более чем в 100 деловых проектах на ключевых позициях. С 27 лет ко мне обращаются по имени-отчеству и возят на служебной машине. Спасал банки, руководил пресс-центрами, участвовал в создании университета. И никогда не мог сказать заранее, что будет через месяц. Может, поэтому я брался за любое дело легко. Так же рассуждал и становясь волонтером.

Сейчас у меня тут еще мама лежит, по ночам у нее дежурю. Она ветеран этой больницы, проработала здесь до пенсии, а потом еще пять лет. Поэтому, выбирая, какой больнице помогать, я пошел в 52-ю. Мама в октябре перенесла коронавирус, но сейчас другая ситуация. Не знаю, гордится ли она моей волонтерской деятельностью. Но говорит про меня в защитном костюме: «Ты моя кукла!» и обнимает.

Сам я переболел еще в мае. Перенес на ногах, две недели работал, как будто камни таскал. Вы не подумайте, мои сопли и кашель никому не вредили, я же зачехленный, как космонавт. Ну разве что мне самому — через запотевшие очки еще сложнее что-либо разглядеть. Я мог только предполагать, что у меня ковид, тесты не показывали. Подтвердились догадки лишь летом, когда сдал анализ на антитела.

Больше 120 человек умерло за время моей работы — в основном старики, но был и парень 21-летний, позитивный такой. Не знаю, как я теперь отношусь к смерти. Есть коллеги, которые хорошо свои чувства анализируют и понимают. А я, наверное, человек действия, не могу давать оценки, когда я в процессе. Надо, чтобы этот период закончился, тогда я смогу отрефлексировать.

Когда в мае «ушел» первый пациент, 92-летний мужчина, воспринял как личное горе. У него была ампутирована нога, диабет. Ухаживал за ним дней 10, невозможно не привязаться. Представьте, что вы кому-то должны помыть голову, спину, попу. Если относиться как к чужому, то, наверное, это будет физиологически непереносимо. Должна быть симпатия. Не родной, но как родной — такой настрой. Я потом искал родственников этого дедушки, но не нашел. А он когда-то Гнесинку окончил. 16 лет назад потерял жену, дети разъехались, внуки тоже. Не уверен, знали ли они вообще, что он в больнице.

Чем еще для меня важно это дело? Здесь нет никаких стандартов, двух одинаковых случаев. Каждый человек — новый мир. И меня радует, что на Земле живут 8 миллиардов миров.

«Я научилась читать людей»

Анна Меньшова, глава ивент-агентства

Реанимация вообще не похожа на фильм ужасов. Все почему-то думают, что там, как в «Докторе Хаусе»: бегают, суетятся, устрашающие аппараты издают неприятные звуки. Но кофемашина ведь тоже пикает, и кассовый аппарат в супермаркете. Реанимация — это фабрика по лечению людей. Я себя тут чувствую спокойно, почти как дома. Все стерильное, красивые потолки с рисунками яблоневого сада. Совсем не страшно.

Анна Меньшова — неисправимый оптимист. Она владеет небольшим ивент-агентством (занимается проведением фестивалей), а еще — компанией по организации экскурсий по неочевидным местам. Анна — человек творческий, под псевдонимом Хельга Патаки пишет книжки для детей и работает худруком в «Берендее». Видимо, мышца эмпатии у творческих людей особенно прокачана, потому что в волонтерах Анна оказалась одной из первых.

Когда началась пандемия, у меня встало все, что связано с публичной деятельностью. Полный локдаун, ты ничего не можешь делать. Придумали новые виртуальные форматы, но это все равно не то. Сидеть дома было тяжело. Друзья-медики позвали в добровольцы: искали человека, который умеет грамотно и быстро писать. Начала с детской педиатрии — выезжала с врачом на вызовы на дом, вела документацию, там ведь очень много писанины. Когда вдвоем, в четыре руки, укладывались быстрее. Успевали больше пациентов осмотреть.

Помню, как ждала дня инструктажа.

Самые первые волонтеры особенно серьезно проверялись, чтобы свести риск заболеть к минимуму. Мы подтверждали, что не находимся в группе риска, что с нами не живут старики. Потом доводили до автоматизма умение правильно надевать защитный костюм, правильно снимать, правильно носить очки.

Пару месяцев переходила с места на место, туда, где требовались свободные руки. И в итоге в конце весны оказалась в 52-й. Тут у меня есть друзья-медработники, а еще я родилась в местном роддоме. В общем, знаковое место для меня, и живу рядом, что немаловажно.

Когда сняли локдаун и у меня появлялась основная работа, в больнице стала брать на себя то, что можно

выполнять ранним утром. Например, забрать из кафе еду для врачей. Кстати, первое, что я сделала в качестве волонтера в 52-й больнице, — принесла врачу, который трудится с утра до ночи, кофе. Он был тогда сильно уставшим, и я смогла его порадовать.

У меня был выбор: пойти помогать врачам «на ОРВИ» или «на коронавирус». Я, естественно, выбрала второе. Исходила в том числе из соображений разума: ты придешь в одной масочке к пациенту, к примеру, с гриппом, а там окажется ковидник. Лучше уж сразу туда, где все плохо, но при этом ты под защитой. Это же как в сексе: ты можешь заниматься им с кем угодно, но, если не предохраняешься, произойдет фигня. Поэтому носи тайвек, маску, мой руки и не нервничай. Я до сих пор не переболела, кстати.

И вот я оказалась в реанимации. Многие в коме, тяжелые, измученные болезнью люди. Они не могут с тобой поговорить, потому что интубированы — на ИВЛ. Но есть и те, кто в сознании, даже шутят: «О, волонтеры, а я думала, вы только в телевизоре существуете!» Улыбаешься и действуешь по чек-листу.

Вроде задачи мои мелкие, но по факту очень нужные. Например, помогаю разрабатывать конечности. Когда пациент долго лежит, мышцы атрофируются. Реанимация — история очень осознанная, требует максимальной сосредоточенности. Главная заповедь — не навреди. Первое время ходила с более опытным волонтером, повторяла за ним движения. Он одну ногу растирает, я другую — чтобы руки запомнили, как правильно. Не хочу показаться черствым человеком, но если пропускать через себя проблемы каждого пациента, то банально не хватит сил и нервов. Понятно, что первые три дня глаза круглые и ты немного в шоке. А потом включается инстинкт самосохранения.

Я стараюсь не запоминать людей, если только они не лежат совсем долго у нас. Или очень сильно тебя зацепят.

Ни разу при мне никто не умирал, наверное, повезло. Понятно, что периодически приходишь, а койка пустая, потому что предыдущий больной «ушел». Но 52-я — это же еще и одна из лучших больниц, тут вытягивают с того света! Конечно, на моих глазах случалось, что пациент начинал задыхаться, «ухудшался». Но и здесь надо действовать без эмоций: зовешь врача и отходишь в сторону, чтобы не мешать профессионалам.

Сейчас стандартно волонтерю по субботам и воскресеньям плюс одно утро в будни. Бывает, так намерзнешься на разгрузке продуктов для пищеблока в «зеленой зоне», что сил на «красную» даже не остается.

Помните же, как важен настрой? Параллельно помогаю делать юбилей больницы.

То, что точно прокачала за время работы (да и за всю пандемию), — навык общения. Теперь я бегло читаю людей: вижу и сразу понимаю, кто передо мной. И, безу­словно, дар убеждения, когда до человека нужно донести, что надо есть, надо пить, надо встать, надо выздороветь.

А вообще мне с детства нравилась медицина. Если бы существовала возможность начать жизнь с нуля, то я, наверное, стала бы фельдшером скорой помощи. Понятно, что уже не поменяю профессию, но сейчас я могу реализовать то, о чем давно мечталось. Хотя бы отчасти.

«Ощущение реального боя за жизнь драйвит»

Андрей Швецов, 31 год, владелец кофеен

Мы должны быть «касперами» в реанимации — если навстречу идет или бежит врач, быстро исчезать с его пути. Работу тут я совмещал с распределением еды для докто­ров: первое требует высокого уровня моральной стойкости, второе — физически энергозатратно. Но, конечно, самый требовательный труд — это многочасовые смены в тайвеках. Одна из наших обязанностей — обработка отделения дезинфицирующими средствами, то есть берешь швабру и погнал мыть.

Андрей Швецов — владелец двух кофеен, а прежде он строил рестораны и кафе под ключ. Но последние несколько месяцев с искренним энтузиазмом драит полы и стены во второй по значимости «ковидной» больнице № 52.

В самом начале пандемии я и представить не мог, что будет существовать такое направление, как волонтерство, а тем более в реанимации. У меня есть опыт помощи слабозащищенным группам людей, как-то работал в московском детском доме, иногда вписывался в разные истории с ремонтом квартир малоимущим семьям. В целом я склонен участвовать в горячих историях, поэтому, как только узнал о такой возможности, сразу начал планировать поход в эпицентр. Подготовка с освобождением времени у меня заняла примерно полтора месяца: закрыл все текущие бизнес-задачи и смог позволить себе некоторое время не работать.

Все началось с того, что я увидел, как товарищ ходит помогать больнице, списался с ним, он помог мне связаться с координатором волонтеров. Я рассказал про свои сильные качества: холодная голова, выдержка, терпение и физическая сила. И меня взяли. Первые несколько раз я помогал в «зеленой зоне»: распределял питание для врачей, которым начали обеспечивать частные предприниматели-рестораторы. Каждое утро мы собирали рационы на более чем 1200 сотрудников, развозили коробочки по корпусам, обеспечивали приемку. Потом я уже перебрался в ОРиИТ — отделение реанимации и интенсивной терапии.

Жена к решению отправиться в «красную зону» отнеслась с осторожностью. Но она старается меня поддерживать. А я ее — понимать, ведь у всех разные представления о рисках.

Я рано осознал неизбежность контакта с «короной» и то, что большинство людей планеты скорее всего переболеют. Это заглушало страх.

Разумеется, полностью прекратил контакты с родителями. Летом, в период спада заболеваемости, ездил к ним несколько раз, перед этим всегда сдавая тесты и избегая выходов из дома накануне. И конечно же, когда хожу в больницу, следующие несколько дней избегаю любых контактов — наблюдаю за здоровьем. Но вот честно: в каком-нибудь общественном помещении шансов заразиться гораздо больше, чем в больнице. Там тщательно следят за безопасностью.

Особой разницы между волнами в 52-й не было — туда всегда отправляли самых тяжелых. Врачи в короткий срок научились работать с ковидными пациентами. Если в начале первой волны это был частично управляемый хаос, так как никто не понимал, как это лечить, то летом и сейчас — четкие и слаженные действия медперсонала. Сейчас, конечно, снова стало тяжелее. Огромный приток новых пациентов, грустно.

Людские истории, которые я услышал в пятьдесят второй, изменили мою жизнь. От некоторых буквально сердце разрывалось. Особенно больно, когда пациенты «уходят», и ты вот только накануне показывал им видео от жены, а на следующий день видишь отчет — человек умер рано утром… Когда ты так роднишься с людьми, к потерям невозможно привыкнуть. Это, безусловно, самая страшная часть нашей работы. Некоторые волонтеры не выдерживают и больше не приходят.

Каким-то чудом в активную стадию работы в реанимации у меня даже недомогания не было. А буквально месяц назад, когда я какое-то время не посещал больницу, вдруг появилась температура и напрочь пропало обоняние. Сделал более пяти разных тестов, все были отрицательными.

Наверное, главное личное открытие за время волонтерства — что, имея идею и ощущение важности того, что я делаю, в свой 31 год я могу проявлять безусловную отдачу, как будто мне 16. Бывали дни, когда я подряд выходил в две смены, уходя из дома в 6:30 и возвращаясь к 20:00. Меня очень драйвило ощущение «реального боя» за жизнь.