«Мама сказала, что в России такого заболевания нет»: монолог девушки с биполярным расстройством личности

Август 2021. Меня зовут Алина, мне 32 года. Я красивая, сильная, уверенная, деятельная и умная, мне много что удается и во многом везет. Я не бедняжка. Это аффирмация, которую я произношу каждый день, с трудом. Труднее всего от того, что это — правда.

Декабрь 2004. Мне 16 лет. Я отличница, золотая медалистка и надежда школы, выпускной класс. Я прихожу в аптеку под видом заботливой внучки и покупаю «для больной бабушки» пачку транквилизаторов. Только вот все мои бабушки давно уже умерли. Прихожу домой и закидываюсь. Одна, две, еще несколько и еще. Потом я месяц ничего не помню. Мой одноклассник Л. рассказывает, что я приходила в школу в одном школьном костюме без куртки, а это провинциальная зима, то есть настоящие –30. Говорит, что я все время плакала.

Моя мама — учительница в школе, в которой я учусь, а папа — алкоголик. Пару лет назад мама сильно болела и пила эти таблетки. Папа, как всегда, хотел с ней ругаться, а она, покачиваясь, улыбалась — ей было все равно. Я запомнила тогда, что дело в этих таблетках, и через два года пошла за ними. Я точно не подсмотрела это в кино — у меня не было ни компьютера, ни интернета. Не было никакого романтического флера наркомании с красивыми лицами и протестом обществу. Я просто хотела, чтобы мне было все равно.

Так за месяц я обошла все аптеки в городе (их всего пять), пока не пришлось идти снова по кругу в первую — и там на меня накричали, что я наркоманка. Я убежала оттуда и потеряла варежку.

Январь 2005. Я плакала в очередной раз на уроке английского, учительница подошла ко мне и дала написанное от руки на листке стихотворение Киплинга «Если». Смешно, но тогда это спасло меня (меня спасло — стихотворение!). Потом она пришла к моей маме и сказала, что со мной что-то не так, что что-то происходит. Мама ответила, что со мной все в порядке, что я наверняка просто влюбилась, как и все подростки и выделываю номера, а вечером кинула в меня тяжелую хрустальную вазу со словами «Долго меня позорить будешь?», я увернулась и ваза пролетела мимо, в стену, вмятина там так и осталась на десятилетия, но я ее уже не видела — я все-таки закончила школу с пятерками, поступила на бюджет и уехала в Москву. Сейчас я понимаю, что это был мой первый в жизни депрессивный эпизод, но я тогда не знала таких слов.

Декабрь 2008. Москва, мне 20. Я снова отличница, уже в институте (хотя, вообще-то, я обещала себе больше ею не быть, но не вышло). Мы живем в одной комнате вчетвером, но я председатель студсовета общежития, поэтому у нас своя ванная — это роскошь. Я лежу в ванной, я не знаю, который час — я не спала уже месяц.

Я уже знаю слово «депрессия», потому что посмотрела «Нацию прозака», но мама сказала, что в России такого заболевания нет. Я опять (чтоб его) лучшая ученица на потоке, меня называют талантливой. Утром я хожу на учебу, ночью сижу перед монитором и пытаюсь писать сценарии для спектаклей в институтском театре, а по выходным подрабатываю официанткой в ночном клубе. Так проходит месяц без сна. В состоянии мании ты не можешь расставить приоритеты, ты не можешь оценить свои реальные возможности, ты не можешь вообще ничего.

Я встаю из ванной, беру какие-то таблетки из аптечки, высыпаю на ладонь всю пачку и отправляю в рот. Девочки уехали к родителям, а я просто посплю, наконец. Так я проспала четыре дня в «Склифе». Н. вернулась, по счастливой случайности, в общагу (что-то забыла) и нашла меня без чувств, вызвала скорую — а дальше все понятно. Ей сказали даже, что еще бы 15 минут — и все. Я попросила ее не говорить об этом маме, ни в коем случае (уже потом, после всего).

Январь 2009. После отделения токсикологии ты автоматом уезжаешь в психушку. Там тебе вкалывают укол «доброй ночи», от которого ты спишь примерно сутки. Меня разбудила девочка, которая сначала мне показалась мальчиком (все, вообще-то, было в расфокусе, но бритая голова вызывала смешанные догадки), она кричала «Вставай! Сегодня банный день! Ты все проспишь!» — так по кругу раз десять, потом она резко развернулась, и начала биться своей прекрасной бритой головой о стену. Прибежали санитары, скрутили ее и тут до меня дошло, где я.

Февраль 2009. Меня постоянно водили в кабинет к врачу М., и он задавал мне вопросы. А я все думала, как мне оттуда свинтить. Меня спрашивали либо о том, почему я решила покончить с собой, либо о том, слышала ли я голоса. Мой ответ, что «выпиливаться» я не собиралась вовсе, а просто хотела уснуть, никого не интересовал. В какой-то момент я почему-то подумала, что мне, наверное, надо им сказать, что я слышала голоса (они же так много про них говорят) и, видимо, если я скажу, что это все голоса виноваты — то они меня отпустят домой. Так я оформила себе шизофрению — мой первый диагноз в этой больнице. Только, вопреки всем моим ожиданиям, меня не отправили домой со спокойной душой, а начали закармливать нейролептиками, так что через неделю я уже не могла говорить и почти все время пускала слюну, пока какие-то две пациентки (дай бог им здоровья) не подошли ко мне и, заговорщески, не прошептали «Ты хорошая девочка, ты не сумасшедшая, выплевывай эти таблетки — прячь под язык, а потом смывай в туалет». Я достаточно быстро сориетировалась и через пару дней пришла в себя. Вошла в кабинет к М. и призналась, что про голоса была полная чушь для побега, он охнул и уверенно бахнул в мою историю болезни мой второй и последний в этой больнице диагноз — депрессивно-маниакальный психоз (так раньше называлось биполярное расстройство).

Март 2009. Через пару недель ко мне приехала мама, я плакала, всхлипывала «Пожалуйста, мама, забери меня отсюда», а она гладила меня по голове и тихонько приговаривала: «Ну что, наигралась доченька, видишь, как оно — матери на зло выкидывать номера». Да, из психушечки могут забрать только родители. Спасибо, родители!

И снова декабрь (совершенно не удачный для меня месяц), 2014. За эти шесть лет я успела окончить с красным дипломом институт, пропутешествовать полсвета, поучиться современному искусству, получить грант на режиссуру в школе кино. И больше никогда, никогда не вспоминать о том, что вообще это было (потеря сознания, бессонница, психушка). В моей семье не принято было обсуждать мою болезнь, ее вообще никто не считал болезнью. Так что, слова «депрессивно-маниакальный психоз» так и канули в лету — кажется, я даже не погуглила, что это такое в тот момент. Проехали.

Январь 2015. Мне 26 и я очень классная — я возвращаюсь из Берлина, где отмечала новый год, на учебу в Москву. У меня миллион идей для дипломного фильма и вообще для всего, но надо чуть больше посмотреть, почитать, выучить. С. говорит «Алина, ты молодец, пожалуйста, отдохни, остановись», я не слышу — я считаю себя глупой, мне надо поскорей стать умной.

Меня снова положили в больницу (мой лучший друг организовал хорошую), только теперь диагноз звучал по-новому — биполярное расстройство. Там я вела дневник и рисовала. Сейчас, держа в руках те рукописи и те рисунки, я могу точно сказать, что это самое искреннее, что я когда-либо делала в жизни. Я остановилась. Я решила больше никуда не бежать, впервые за 10 лет я решила разобраться что со мной происходит. Чтобы все это исполнить, мне пришлось скрыть все от мамы — С. прикрыл меня, пока меня не было на связи. Я рассказала ей это после всего, спустя время — она ничего не поняла.

Март 2015. Через два месяца, когда я была готова к выходу в свет, с новым ощущением собственного «я», я смело вошла в кабинет психолога для проведения отчетного обязательного теста (мероприятие, на котором финально определяют насколько ты нормальный). На вопрос «Что вы представляете, когда я говорю слово „ломка“?», я с уверенностью ответила «Как ломается веточка на березке». И была такова.

Июнь 2020. И вот я уже совсем взрослая. Мне 32. Я пишу сценарий про тридцатилетних, в том числе про себя. Как-то рассказываю в проброс об этой идее маме — та снова: «Вы все эти болезни себе выдумали, чтобы ничего не делать. В советском союзе о таких болезнях никто и не знал, потому что некогда было ими болеть — все создавали семьи и работали, а сейчас — так, ерунда какая-то».

«Правда, ерунда какая-то», думаю я. Ни семьи, ни детей, ни дома, ни даже психотерапевта. Потом с утра — да нет, все могу, вот сто дел начинаю делать, потом снова — приехали, бесприданница. И на этих качелях раскачиваешься, живешь на них (с большим усилием), смотришь так на мир — как он открывается буквально под разными углами.

Ноябрь 2020. Вечером З. отправил меня наверх в комнату, чтобы я выспалась и успокоилась. Последнюю неделю я не помню. У меня сложный депрессивный эпизод, длинною в год, а это, кажется, его кульминация. Я выхожу на балкон и смотрю вниз, это всего лишь ветхий балкончик нашего дачного дома, я облокачиваюсь о него, а старая деревянная балка предательски отрывается. Я лечу вниз, бум.

В программе 12 шагов ВДА (взрослые дети алкоголиков), которую я очень ценю и уважаю, и в которой мне «посчастливилось» быть, есть такие строчки, они часто повторяются в тех или иных сочетаниях: «когда мы поняли, что мы на дне» или «тогда мы оттолкнулись от дна». Короче, надо определить для себя это «дно». И вот это было мое.

Декабрь 2020. Любое падение с этажа выше первого считается суицидом. По закону, ты направляешься прямиком из реанимации на обязательное лечение. И вот я снова в том самом отделении своей первой психушки — прямо даже в этой же палате. В гипсе до колена, лежу — потому что позвоночник тут лечат исключительно лежанием. Я уже взрослая, мама меня не заберет.

Придерживаясь за талию в корсете, переваливая свою больную ножку, закатываюсь в кабинет М. «И снова, здрасьте! Сто лет, сто зим!» — шутка, так я не говорю. Я пытаюсь объяснить, насколько все это — недоразумение. М. как будто тоже все понимает и соглашается, но говорит, что раз уж я сюда попала, то она не может меня отпустить — надо лежать три недели — по регламенту больниц, за этот срок человек полностью излечивается от сумасшествия. Иначе — через суд. Я вмиг представляю себе такой судебный процесс очень красочно. Н-да. Меня просят подписать бумагу, в которой я признаю себя официально сумасшедшей и соглашаюсь на лечение (а то — менты и суд). Ладно, пофиг, если честно — пойду полежу.

Время близилось к Новому году, перспектива празднования в психиатрическом отделении его меня совсем не радовала. Даже хирург, которого присылали ко мне для проформы, чтобы говорить «Ну ничего, до свадьбы заживет» про мой позвоночник, уже не радовал. Хотя, он, вообще-то, был как из анекдота.

Я набралась уверенности и по-серьезке наехала на М. «Вы готовы взять на себя ответственность, если я останусь инвалидом?». Она подумала пару часов и решила меня выпустить, как-то подсуетилась и провела по бумажкам, видимо не готова была брать на себя такое.

Июнь 2021. Вот уже полгода я в своей первой нормальной терапии. С О. мы занимаемся по скайпу раз в неделю. О. знает всех моих друзей по именам, это приятно. Особенно — что она знает мою маму. Мы говорим о многом: о границах, о сепарации, о жизненных позициях, об установках, о сценариях, о травмах поколений. И у нас впереди еще много работы, но сейчас я чувствую себя хорошо. Эти качели, на которых мы, «полярники», качаемся, — нас с них, конечно, не снять, но их можно отрегулировать.

Август 2021. Завтра у меня день рождения, мне исполнится 33. Обычно, когда люди поздравляют меня, они обязательно пишут, какой я сильный человек. Даже недавно, когда мы разговаривали с моей очень близкой подругой и я призналась, что, наконец, начинаю ощущать в себе какой-то стержень, уверенность и силы, Ю. искренне удивилась — «Я всегда была уверена, что ты человек, который живет как хочет и делает то, что хочет, мне казалось, что у тебя вообще нет проблем, которые ты не можешь решить». Какое сильное впечатление (ирония). Важно не потерять себя в этой сенсорной воронке. Я хочу пожелать вам быть, а не казаться.