Лина Дембикова: «К третьему классу меня уже били регулярно и нещадно»

«Телефон в нашем доме ломался, потому что им бросались…»

Я выросла в семье, которая со стороны казалась весьма благополучной – довольно обеспеченные родители, младший брат. Мама родила меня, когда ей было 17 лет. Почему этот факт кажется мне значимым? Став мамой в таком возрасте, женщина, как правило, еще не понимает, как с этим жить, не осознает ответственность.

Моя мать – очень энергичная женщина. Наверное, в этом я похожа на нее – во мне много энергии. А отец всегда был тираном. Будучи агрессором, он довольно быстро ограничил свободу матери: появился ребенок – пожалуйста, сиди с ним дома, не нужна тебе карьера.

Атмосфера в нашем доме всегда была напряженной. В позитивном ключе я бы описала эти отношения как «темпераментные сцены в итальянской семье», но все же мне сложно говорить о нашей семье в позитивном ключе.

Мать, к примеру, не могла прийти домой позже отца и оставить его без ужина. Я понимала, что скандалы – это норма жизни: у нас постоянно кричат и бросают разные предметы. Даже шутка была: телефон в нашем доме долго не живет, он ломается, потому что им бросаются.

В четыре года меня отправили в подготовительную группу, а в шесть лет – в первый класс, я была ранним совершенно осознанным ребенком и хорошо понимала, что происходит. Происходит – настоящий ад. Дома звучала нецензурная брань, оскорбления в адрес друг друга с упоминанием всех существующих частей тела.

«Битие определяет сознание»

Позже ситуация стала усугубляться. Мать все чаще рыдала после побоев, ходила в синяках и ссадинах. Примерно с момента моего поступления в школу начался перенос агрессии на меня. К третьему классу меня уже били регулярно и нещадно. Я плакала три раза в день. Я постоянно из-за чего-то плакала...

В пятом классе меня перевели в другую школу. Для ребенка это большой стресс – новая атмосфера, новые люди. Поговорить об этом дома было не с кем. В семье всегда считалось, что эмоции – это плохо, ребенок не должен жаловаться.

В новом классе мне было сложно, как и любому новичку, мне нужна была адекватная поддержка. Со стороны учителей ее не было, со стороны родителей тем более. Если в первой школе я была круглой отличницей, то в новой стала получать двойки и тройки, боялась и прятала дневник – дома было так: если покажешь плохие оценки, тебя изобьют. Проще спрятать. В один из дней мать нашла дневник и поняла, что я ее обманываю. Она била меня головой об деревянный стол. Прошло много лет, но я время от времени «вижу» этот стол – как «вхожу» в него головой и вот-вот потеряю сознание. Или еще одна картина из детства: я лежу на кухонном диване, а мать лупит меня сандалиями на высокой платформе. Мои ноги через полчаса становятся синего цвета. Я постоянно слышала от родителей «гениальную», по их мнению, фразу: «Битие определяет сознание».

Обе мои бабушки пытались вразумить родителей. Но в какой-то момент маминой маме запретили приезжать к нам домой, а бабушка по отцовской линии приезжала, постоянно бегала между родителями и говорила: «Не ругайтесь! Так нельзя!». Увы, речь в этот момент шла не о защите ребенка. А о попытке «угомонить бушующих».

Сейчас страшно вспоминать, что у окружающих «все это» вызывало улыбку: «У вас точно итальянская семья! Вы все время ругаетесь!» Я не понимала, что в этом смешного. Да, я никому не жаловалась. Чтобы ребенок в таком состоянии позвонил и кому-то рассказал, он должен знать, что это не будет использовано против него, что после его не накажут еще сильнее. Это очень тонкая система. Ребенок все равно привязан к матери, он еще долгое время ее любит. Даже если он знает, что она неправа, для него она все равно лучшая.  

«Ты же понимаешь, что бьешь слабого?»

Надо признать, что отец нас с братом никогда не бил. Да, он, тиран, избивал мать, многого  ей не разрешал. Но я видела и вторую сторону, мать была пассивным агрессором: оскорбляла отца, цепляла, выводила, добивала. Потом они мирились, отец покупал матери машину или они вместе отправлялись на шопинг. Бурные ссоры всегда заканчивались примирением, типа так и надо, так норма. И тогда у нее появлялось время на мое «воспитание», объектом агрессии для матери становилась я. Повзрослев, я начала ее упрекать: «Ты же понимаешь, что бьешь слабого? Ты бьешь меня, потому что он бьет тебя». И за это получала еще больше. Наши отношения становились все более напряженными, меня били еще сильнее.

С первого класса я была определившимся ребенком. У меня было огромное количество энергии, множество интересов. Я подходила к матери, говорила: «Хочу рисовать» и получала ответ: «Ты что, Малевич?». На заявление: «Хочу быть режиссером» мне отвечали: «А ты что, дочка Михалкова?».

Сейчас я понимаю, что отец не позволял матери развиваться, а она не давала развиваться мне. При этом в ней всегда боролись два дьявола. Она хотела воплотить через меня свои не реализовавшиеся амбиции: например, я занималась синхронным плаваньем, потому что мать не смогла добиться успеха в этом виде спорта. Меня заставляли делать что-то и говорили: «Ты должна быть самостоятельной, сделать карьеру. Не выходи замуж рано», – все так, как произошло в ее жизни. Но как только я добивалась успеха, меня били и наказывали. Сейчас я оцениваю это с позиции взрослого человека. Наверное, мои достижения вызывали у матери ревность.

«Что чувствует ребенок, когда ему решают ампутировать руку…»

Ближе к 11 годам ситуация в буквальном смысле достигла точки кипения. «Представьте, что может испытывать ребенок в 11 лет, когда его варят заживо?» Напомню: с этой истории я начала свой рассказ. Что было со мной, когда мать насильно заставила меня опустить палец в кипящую воду? Слово «кричать» недостаточно сильное. Когда все твои органы выворачиваются от боли, ты верещишь. Отец в тот момент ходил мимо и говорил только одно: «Чего вы орете?!». Я находилась на грани безумия – меня бросило в жар, я теряла сознание и не понимала, что происходит. Палец уже сварен, как вата, синий от веревки. Мать доливает кипяток...

Вдруг это все прекращается. У меня на руке раздувается огромный пузырь. Становится очевидным, что это ожог опасной степени. Видимо, в этот момент мать осознает, что она натворила (до этого она вела себя как безумный человек в состоянии аффекта). Меня быстро одевают. Отношение резко меняется на «Ах, деточка ты наша!».

Когда я повзрослела, стала подозревать, что у матери определенно психологически нестабильная психика. Хотя факт не доказанный.

«Вам надо в больницу, здесь, скорее всего, ампутация…по плечо»

Итак, сначала меня пытались вылечить дома – поливали палец холодной водой, смазывали маслом. Когда стало очевидно, что нужно идти к врачу, меня одели и повели в травмпункт (это было уже ночью). В травмпункте доктор сказал: «Ожог серьезный». Никто даже не спросил, как я обожглась. Родители предложили версию со случайно опрокинутым чайником. Несмотря на то, что в любом медицинском справочнике написано «Ни в коем случае не прокалывайте ожоговый пузырь!», мне по непонятной причине прокололи его иголкой. Врач сделал перевязку и отправил домой.

В ту ночь мать даже легла со мной спать, первый раз в жизни. Когда дети переживают, родители обычно ложатся спать рядом с ними. У нас такого никогда не было. Нас никто не успокаивал. Тебе страшно – хоть описайся в постели, твои проблемы. Видимо, мать все-таки осознавала свою вину.

На второй день палец стал сильно нарывать. На третий день медики решают продезинфицировать рану марганцовкой. Помню, раствор – черного цвета, от боли я теряю сознание, спрашиваю, можно ли мне сесть? Не разрешают. Тогда встаю на мыски, я ведь синхронистка, знала, что эта параллельная боль меня отвлечет…

На четвертый день меня принял другой врач. «Здесь заражение, нагноение. Вам нужно ехать в «девятую больницу» и, возможно, вам ампутируют руку по плечо», – довольно спокойно сказал он.

Не помню особого сопереживания, родители не поддерживали, сказали: «Мы едем. Садись в машину». Мать была шокирована. Она понимала, что происходит нечто страшное. Конечно, три дня после этого случая меня никто не бил...

Я ехала и понимала, что со спортом придется завязать, это конец. В 11 лет я входила в сборную России по синхронному плаванию, и, кстати, в 12 лет (уже после ампутации фаланги) выиграла в чемпионате России в групповом составе. Когда случился этот страшный ожог, мы как раз готовились к чемпионату.

«Я теряла 2,5 килограмма в день и была в буквальном смысле "кожа и кости"»

Помню, стою перед огромным белым столом, и со мной беседует очень высокий кудрявый доктор: «Ты представляешь, что такое ампутация по плечо?». «Вполне». «Ты понимаешь, что такое сепсис?» «Вполне». «Ты знаешь, что если начнется заражение крови, это секунды твоей жизни?» «Да. Но я не дам резать руку по плечо. Я спортсменка».

Не знаю, что тогда заставило врача поверить 11-летнему ребенку. В российских реалиях любой врач ради безопасности пациента и для того, чтобы избежать профессионального риска, ампутирует руку и скажет: «Спасибо, что живой». Мне очень повезло…

Дальше было семь операций – семь чисток, когда остается только кость, а мясо вычищают специальным скребком, пока не соскребут все, что гноится. Я теряла 2,5 килограмма в день и была в буквальном смысле «кожа и кости».

Через месяц-полтора, на восьмой или на девятой операции (точно не помню) у меня все-таки обнаружилось заражение крови, и врач принял решение ампутировать мне палец. За эти полтора месяца мои родители ни разу не принесли мне мягкую игрушку. Почему я привожу этот критерий? Потому что тогда для меня это было важно. Что дарят детям в больнице? Мягкие игрушки, цветы. Мне привозили только еду. Холодильник был забит продуктами, их было огромное количество. Но я не помню проявления доброты и участия.

Тогда для меня тепло было необходимо. Но даже тогда я его не получила. И это было еще более жестоко, чем потерять конечность.

Узнав, что кто-то бьет ребенка, мы сразу осуждаем этого человека, не так ли? Но мы никогда не знаем, что к этому привело. Агрессия никогда не появляется из ниоткуда, часто она приходит из предшествующей агрессии.

Таким матерям нужен «телефон доверия», куда они могут позвонить и сказать: «Мне нужна помощь. Я люблю своего ребенка, но не знаю, как быть со своими вспышками агрессии. Мне очень страшно». Нужно работать с такими матерями. Это важный момент.

«Моя новая реальность…»

Потом было много странного и страшного. Было страшно осознавать и принимать новую реальность. Я всегда была лидером площадки, звездой школы. Внешность, конечно, была очень важна для меня, поэтому меня больше пугала перспектива потерять привлекательность. Но все эти трудности я прошла, приняла себя полностью. Другого выхода быть счастливой у меня не было.

После этого случая прошло некоторое время, родительское чувство вины, видимо, притупилось, и все началось снова. Меня били уже так сильно, что могли прижать дверью, и она ломалась пополам. Когда я повзрослела и стала крепче, начала отвечать, хватать мать за руки. К 14 годам я находила смелость вызывать милицию. Но дело заканчивалось «ничем».

Я поступила в институт в 14 лет. В приемной комиссии меня спросили: «Вы точно хотите к нам? У нас очень сложный вуз». Папа хотел, чтобы я училась в Академии ФСБ и работала в контрразведке, либо была бурильщиком на нефтяной вышке (это, конечно, образно). Но на контрразведку девочку не взяли, а в нефтегазовом вузе сказали: «Мы не возьмем ребенка 14 лет. Она там сойдет с ума». Меня отправили в иняз (университет имени Мориса Тореза) – так лучше. В 15 я уехала от родителей в отдельную квартиру, что одобрил отец, так как вызовы милиции стали частыми, и все это создавало им головную боль, было проще отселить меня.

Когда я была на третьем курсе, мне удалось получить от родителей деньги, и я поехала изучать моду в Лондон. Все удивляются: «Ты говоришь, что твои родители плохие. Они же тебя воспитали, дали тебе денег». А какой ценой ты получаешь деньги – это, наверно, совершенно другая история.

Позже вернулась в Москву. Потом начала свою телекарьеру и бизнес (открыла Dress Up Bar). Встретила любимого человека, с которым вместе десять лет. Саша – добрейший человек с нимбом над головой, любит всех людей и животных. С родителями и братом я не общаюсь последние лет пять вообще. Знаю, где они живут, но на этом все. Они про меня, думаю, не знают ничего, кроме информации, доступной в прессе.

Каждый год я получаю sms на день рождения в духе: «Вода, вода, а жизнь у каждого своя» (я не утрирую, это цитата). Отвечать на это мне не представляется возможным, что в голове у этих людей не угадаешь.
Перевоспитать и понять их я не могу.

Простить? Не могу сказать, что я держу зло. Я благодарна за то, кем я стала. Я сильная, мудрая и добрая. Я искренне люблю людей, и все мои проекты нацелены на помощь людям, они окружены добром. Но при этом во мне есть неимоверная сила проходить испытания. И я их благодарю за это.

Но быть рядом с такими людьми, верить в то, что общаться с родителями нужно только лишь потому «что они твои родители» – нет, я так не считаю. Мы с моим молодым человеком выбрали другой путь – путь любви, поддержки и доброты в семье.
Наше прошлое и наши корни не определяют то, кем мы станем и какими будем. Наши корни делают нас нами, но какими мы будем – решать только нам.

Сегодня мне 30 лет, от моих страшных детских воспоминаний меня отделяют почти два десятилетия, и я прошла огромный внутренний путь, научилась понимать себя, контролировать с точки зрения эмоционального фона, пережила практически полную трансформацию – эта история меня больше не задевает.

Но вопрос защиты детей, которые растут в таких семьях. Вопрос безнаказанности агрессоров, вопрос отсутствия инструментов защиты таких детей – моя болевая точка. Я хочу защитить таких деток, помочь матерям, которые хотят помощи, хочу понять, что я могу  в том числе и своим делом и именем изменить в этой области. Для меня этот вопрос стал некой социальной миссией.

Недавно ко мне пришли издатели и предложили написать книгу про личный успех. Я подумала и поняла: я не Илон Маск, мне рано писать историю успеха. Надеюсь, я сделаю это в 40 лет. Пока же я могу написать книгу, в которой честно и подробно расскажу, как все было в моем детстве, как я научилась с этим бороться и как я это воспринимаю теперь. Уверена, найдутся и взрослые, и дети, которым это откликнется, и кто сможет поверить, что после темной страницы обязательно начинается светлая.