«Я пришел в Голливуд смешить людей — а стал кошмаром»: большое интервью с Калебом Лэндри Джонсом

Ты не считаешь себя сердцеедом, но видел ли, какой отклик твоя игра получила в соцсетях? «Дракулаток», фан-эдиты и все остальное?

Я и правда вообще себя таким не представляю. Я очень, очень далек от этого. Но да, видел кое-что — и это безумие. Мое любимое — ИИ-версии Дракулы. По-моему, это просто потрясающе, но при этом абсолютно безумно.

Один тренд, кстати, стал вирусным: люди начали наносить парфюм точно так, как Дракула делал это в фильме, с такой же манерностью.

Это все Люк Бессон. Он просто сказал (показывает тот самый жест): «Калеб, сделай вот так». Я сказал: «Без проблем». И повторил.

Новый Дракула действительно особенный. Связан ли ты с ним чем-то личным?

Думаю, каждый может узнать себя в Дракуле. Многие знают, какого это — любить и терять любовь. Быть готовым пойти на все ради любимого человека, чего бы это ни стоило. Думаю, у многих есть подобные воспоминания. Мы все знаем, что такое утрата. Как, например, в «Догмене». И хотя прошлое Дугласа совсем не похоже на судьбу большинства людей, каждый узнает себя в ощущении одиночества, отверженности, невидимости.

Были ли «дракульи» клише, которых вы с Люком старались избегать?

Конечно. Проблема в том, что их слишком много. Они повсюду. Нельзя сделать шаг, не наступив на одно из них — просто невозможно. Снято уже двенадцать фильмов!

Я старался не думать об этом и просто следовать за Люком. У него очень независимый взгляд — и на стиль, и на смысл, и на образы. Поэтому я знал, что если буду идти за ним, получится что-то необычное. Он другой. Я другой. Вместе мы создаем что-то уникальное.

Очевидно. Поэтому вы обошлись без литров крови?

Да, мы сразу договорились, что крови будет немного. Это будет фильм для любой аудитории, а не только для тех, кто любит хоррор. Люк хотел снять историю о любви. И это как раз было самым интересным — совершенно безумная, всепоглощающая любовь. И то, что происходит с человеком, который ждет ее 400 лет.

Наверняка было здорово работать со всеми костюмами из фильма?

Было классно. По-моему, их было около двадцати пяти. Обычно в других фильмах мне дают один образ на весь фильм.

…как в «Нитраме»?

Да, как там. И обычно мне это нравится — ты всегда готов, у тебя по-любому только один вариант. А во время работы над «Дракулой» было много людей из съемочной команды «Догмена»: те же художники по костюмам, те же ребята по парикам, гриму, декорациям… Это было круто.

Ты часто играешь напряженных, трудных персонажей, мягко говоря. Они сами тебя находят, или ты их нарочно выбираешь?

Нет, совсем нет. Сейчас я вообще снимаюсь в комедии, и это очень весело. Когда я приехал в Лос-Анджелес, то не размышлял в стиле «Хочу играть мучеников и безумцев». Нет, я думал, что пришел в Голливуд смешить людей — а стал кошмаром (смеется). В итоге я пугаю людей, заставляю плакать, ненавидеть… но точно не смеяться.

Ты рассказывал, что приехал в Лос-Анджелес с пятью тысячами долларов и мечтой.

Точно. Пять тысяч, которые заработал на фильме ужасов. После той съемки я поклялся себе: «Больше никогда не снимусь в хорроре».

И вот чем это обернулось…

Да, и вот я здесь. Хотя, если честно, настоящий ужас в «Дракуле» — не кровь, а то, что произошло между ним и его женой. Для меня это страшнее, чем если бы мне наживую вспороли кишки. Потому что в этом случае я бы хотя бы просто отключился, понимаешь?

Есть ли у тебя роль мечты? Многие видят в тебе нового Джокера.

Я обожаю «Бэтмена» 1989 года с Майклом Китоном и Джеком Николсоном — один из моих любимых фильмов. И Хит Леджер в «Темном рыцаре» был просто неподражаем. Но прямо сейчас, если честно, у меня нет конкретных персонажей в голове. Когда я был подростком, мечтал сыграть Боба Дилана — но, похоже, свой шанс я уже упустил. Да и рыжие волосы с веснушками вряд ли помогли бы.

Ты всегда с большой благодарностью говоришь о режиссерах, которые с тобой работают: «Люк увидел меня так», «Афина хотела от меня именно этого»… Но почти никогда не рассказываешь, почему сам выбираешь определенные роли.

В большинстве случаев я вообще не вижу себя в роли. Совсем. Я обычно не понимаю, почему, как и зачем. Не понимаю, что делать, с чего начать. Поэтому — да, все решает режиссер. Он дает мне представление о том, что собирается рассказать и показать, насколько будет выкладываться, где находится его сознание.

Очень быстро можно понять, насколько много для них это значит — или не значит совсем, рутинная работа. Мне очень нравится работать с людьми, которые знают, что просто обязаны снять этот фильм, которым это жизненно важно. Когда чувствуешь эту необходимость, тогда процесс может стать чем-то очень особенным. И неважно, как много и тяжело приходится работать: в процессе смотришь по сторонам и видишь, что все вокруг стараются столь же сильно.

А что заставляет сказать «нет»?

Это как с книгами. Иногда читаешь — и не идет. Просто не трогает. Тогда не стоит дочитывать, пусть это сделает кто-то другой — может, его заденет. Думаю, многое также зависит от того, на каком этапе ты находишься и как себя чувствуешь — в жизни, в голове, финансово. Если на счету нет денег, ты говоришь «Да, да, да». Если есть немного денег, можешь позволить себе сказать «Нет, нет, нет». Все очень неоднозначно. Но у актера вообще-то всегда есть выбор. Выбор, который он делает в пользу персонажа. И выбор, на какую роль не соглашаться.

Как ты восстанавливаешься после съемок в тяжелых амплуа? Есть какие-то особые ритуалы?

Пару лет назад я всерьез подсел на Гордона Рамзи. Все зависит от того, что в такие периоды показывают по телевизору. Я люблю есть фастфуд, смотреть ТВ и писать музыку. После нескольких месяцев съемок это просто идеальный отдых — двойной чизбургер и «Форсаж» (смеется). Эти фильмы, по-моему, просто уморительные. Когда Вин Дизель выпрыгивает из вертолета, спокойно приземляется на ноги, и все взрывается у него за спиной — это потрясающе.

Что по-прежнему вдохновляет тебя в этой индустрии и мотивирует двигаться дальше?

Люди, с которыми я работаю. Мне постоянно везло — я работал с режиссерами и актерами, которыми восхищался. Мне очень везло с тем, что мне предлагали.

Я играл сильных и слабых, злодеев и странных людей — которых, кстати, я не считаю ни злыми, ни странными, потому что не вешаю ярлыков. Но да, обычно это люди и любовь к ремеслу. Любовь к головоломке, к процессу, когда не знаешь, что делать. Когда ошибаешься, падаешь, ищешь решение. А потом вдруг находишь, хоть немного приближаешься к разгадке — и это чувство… оно безумное.

Думаю, раньше меня двигало желание любви. Желание, чтобы меня увидели. С этого все началось. Потом появилось желание высказаться, выпустить эмоции наружу.

А теперь это стало… даже не знаю, чем именно. Сейчас это какое-то священное, очень личное дело — даже если за этим наблюдают миллионы (смеется). Оно вытаскивает меня из зоны комфорта. Пугает. Заставляет нервничать. Дрожать. И мне это нравится, потому что заставляет чувствовать себя живым. Когда я работаю, я чувствую, что делаю то, что должен.

То же и с музыкой. Или когда рисую. Когда я что-то создаю, я чувствую: вот, именно это я и должен делать. Думаю, мне очень повезло, что я могу этим заниматься. Потому что делать то, что любишь, — чертовски трудно.

Это редкость — делать то, что любишь, и чувствовать, что находишься на своем месте.

Да, но при этом я не принадлежу индустрии. Совсем. Когда я работаю — я принадлежу работе. А вот сам я принадлежу… чему-то более древнему.

Все еще отходишь от Дракулы?

Ну, может, Дракула еще чуть-чуть во мне сидит (смеется).

Скоро в России выходит «Жатва» — совсем другое кино. Какой урок, по-твоему, зритель должен из него вынести?

Черт, это отличный вопрос. Но я, если честно, ненавижу такие вопросы (смеется). Потому что, как по мне, актеры вообще не должны говорить зрителям, что нужно вынести из фильма. Потому что даже если ты важная часть проекта, ты все равно просто актер.

Поэтому я всегда очень ценил Дэвида Линча — то, как он умеет не давать прямых ответов, но при этом все равно дарит очень мощное ощущение. Я безумно уважаю это. Когда я смотрю его фильмы, иногда не понимаю, о чем они. Вообще не понимаю, что происходит. Но чувство — «ого» — очень сильное. И мне нравится, что это нормально — не уметь выразить это словами. Мне достаточно, что это просто чувство. Но каждый раз, когда я пытаюсь ответить на подобные вопросы, боюсь все испортить, понимаешь? Но я попробую.

Если бы Афина (Афина Рахель Цангари, режиссер «Жатвы» — прим. ред.) сейчас была здесь, она бы сказала, что фильм — о том, кто мы такие как люди. О том, какую роль мы играем в собственной жизни — и в высшей схеме. Но я думаю, это очень радикальное кино во многих смыслах — из-за главного героя и из-за того, каким он является.

Сейчас — не знаю, как в России, но в Штатах точно — все хотят знать обо всем заранее. Все хотят понимать абсолютно все, что происходит. Хотят знать финал уже в самом начале. Хотят понять, что за фильм перед ними — за первые две минуты. И не хотят, чтобы герой хоть в чем-то противоречил себе. Так что фильм вроде «Жатвы», да еще и от Афины, в наше время ощущается как нечто радикальное — когда все так стараются быть осторожными и аккуратными.

Как вы с Афиной нашли друг друга?

Кажется, она увидела какую-то мою работу, потом проверила через знакомых, с кем я раньше снимался — убедиться, что со мной все в порядке (смеется). А потом мне написал мой друг Шон, оператор, с которым я уже работал. Он сказал:

«Чувак, я ненавижу этим заниматься, никогда так не делаю, но ты должен прочитать этот сценарий. Режиссер хочет с тобой встретиться».

Я прочитал — и мне действительно понравилось. До этого я не знал ее фильмов, но позже посмотрел несколько работ. Потом мы встретились — и проговорили несколько часов у меня на кухне. Потом увиделись еще раз — через пару дней — и пожали руки. Так мы оказались в Шотландии.

Твой шотландский акцент был в хорошем смысле убийственным — ничего невозможно понять, пришлось включить субтитры.

Это, наверное, не очень хороший знак (смеется). Я честно считаю, что не передал его идеально. Меня постоянно дразнили местные выпивохи в пабах — «Ты ни хрена не шотландец!» и все в этом духе. Хотя не знаю, можно ли их называть выпивохами, потому что я тоже с ними пил… Но да. В любом случае, меня тогда сильно подкалывали из-за акцента.

Это любимый акцент, которым ты овладел?

Мне безумно понравился акцент Дракулы (говорит это с румынским акцентом — прим. ред.), и пару месяцев после съемок я нарочно продолжал с ним разговаривать. А потом я пошел дальше в своих импровизациях, чуть снизил его IQ, воображал, будто он живет в Лос-Анджелесе, или будто он еврей… В общем, все, что связано с этим акцентом, было очень забавно.

Если судить по твоим соцсетям, ты позиционируешь себя скорее как музыканта, а не актера. Почему?

Ну… Если честно, я вообще завел соцсети только ради того, чтобы попытаться продать музыку — потому что продавалась она очень плохо. Я никогда не заводил аккаунт ради актерства, потому что хотел, чтобы меня видели только через фильмы. Мне всегда нравилось ничего не знать о Дэниеле Дэй-Льюисе или Лоне Чейни. Если хотел узнать больше — читал о них книгу. Мне нравилась загадка.

Люк Бессон очень уговаривал меня завести соцсети именно для актерской работы — потому что, видимо, сейчас это важно. Продюсеры смотрят на количество подписчиков, думают, что это можно как-то реализовать материально. Хотя это не всегда так. Так что теперь у меня есть и «актерский» аккаунт — но я выкладываю что-то только если действительно есть что сказать. Мне кажется, чем ты более закрыт и не публичен, тем больше магии остается в твоей игре на экране. По крайней мере, я на это надеюсь.

Забавно, что твои менеджеры тоже почти ничего не постят. Но их никнеймы — OfficialSassyPants и JoeyStantonForPresident — это просто вау.

Боже, пожалуйста, оставь это в интервью (смеется). Никто еще об этом не говорил… Но да. Мы с Майклом и Джои вместе с тех пор, как я приехал в Лос-Анджелес — они появились в моей жизни где-то через полгода после переезда. Они стали для меня всем в тот момент, когда я по-настоящему начал строить карьеру. Майкл как-то сказал мне: «Калеб, ты должен играть самые разные роли, пока не докажешь им, что можешь сыграть любого». И мне, правда, повезло — я сыграл очень разных персонажей.

Вернемся к музыке. Что она дает тебе такого, чего не дает актерство?

Актерство — это когда ты читаешь текст, размышляешь, проговариваешь. Иногда обсуждаешь с друзьями или семьей. Но в основном все происходит в голове.

А когда начинается съемка — ты все время работаешь с другими людьми. Нужно уметь быть частью команды, потому что иначе кино просто не делается. И в этом есть своя красота: каждый человек важен, каждый вклад становится значимым.

А вот с музыкой я все время нахожусь в том самом начале. Я пишу, записываю, проживаю все это сам, в одиночестве. Могу двигаться быстро, и если день удачный, написать несколько песен за сутки.

В кино всегда есть сотрудничество. В музыке, когда ты один, — некого спросить, что думаешь. Хотя в кино тоже иногда так. Но музыка — более мгновенная. Она личная. В ней можно говорить о чем угодно, звучать как угодно, издавать любые звуки, какие хочешь.

В кино все еще есть правила. В музыке их нет. Даже Дэвиду Линчу бывает трудно реализовать то, что он хочет. Люку Бессону — тоже. Потому что деньги, продюсеры, инвесторы… А в музыке — ты просто делаешь, и все.

Что бы ты хотел, чтобы люди почувствовали, слушая твои треки?

Я надеюсь, что музыка будет ощущаться уникальной для каждого, кто ее слушает. Для меня она не кажется чем-то особенным — для меня это просто обыденно. Но я надеюсь, она делает то же, что я люблю в чужой музыке: когда что-то вдруг удивляет. Когда направляет туда, куда ты не ожидал. Хочу, чтобы мои треки делали это с людьми — чтобы они куда-то их уносили. Мне очень нравится, когда кто-то пишет, что рисует под них или гуляет. Это делает меня по-настоящему счастливым.

Что вдохновляет тебя больше, когда ты пишешь музыку — тишина или хаос?

Тишина, однозначно. Хаос — это как выключатель. Когда вокруг хаос, тебе самому приходится не быть хаосом. Чтобы думать, чтобы приходили идеи — мне нужна тишина. Но, например, если вокруг стрекочут сверчки, или где-то рядом издают звуки домашние животные — это окей. Это природа, ритм жизни. Или вот, например, швейная машинка моей жены — она мне не мешает. Это как дятел: он долбит дерево. Другой тип звука, монотонный. Он не мешает, потому что в нем есть смысл. Иногда тишина — это лучшее обстоятельство для размышлений. Но если кто-то внезапно и громко зовет: «Эй, пойдешь есть?» — вот это уже плохо (смеется). А если курица кудахчет — здорово.

Можно сказать, что музыка и актерство подпитывают друг друга в твоем случае?

Да, однозначно. Пока я снимался в «Дракуле», в Нормандии, записал где-то пятьдесят треков. Музыка, конечно, отличалась от того, что я делаю обычно. Я тогда много слушал британскую группу Hot Chip и пытался сделать что-то похожее. «Дракула» отнимал огромное количество сил, и иногда я просто больше не мог работать над фильмом. Мне нужно было переключиться.

Через пару часов я снова возвращался — «Ладно, надо идти тренировать фехтование». Но музыка для меня — способ отдохнуть. Не только от работы, но и от жизни в целом. Это очень безопасное место, куда можно уйти — поплакать, порадоваться, разозлиться.

Ты начинаешь новый трек с ощущения, мелодии или со слов?

По-разному. Иногда с текста. Иногда вот так: закончил песню, съел сэндвич — песня получилась медленной, значит, теперь хочется сделать быструю. Или, например, в прошлой было много клавишных, пианино — значит, теперь беру старую гитару, включаю — бам! Через пять минут уже что-то есть. Записываю. Иногда это бесит — ничего не выходит. Тогда выключаешь все, идешь обратно в дом, смотришь телевизор, возвращаешься, пробуешь снова — не работает. Потом включаешь бит на Yamaha, думаешь: «О», — начинаешь играть, и вдруг: «О, это хорошо». Жмешь запись. И вот уже шесть часов ушло. Потом слушаешь и думаешь: «Это что вообще? Нет, это бред».

На часах три ночи, и все по новой. А потом смотришь — и у тебя уже целый альбом. И думаешь: «Ого. Наверное, он ужасный… но мне хотя бы полегчало» (смеется).

Планируешь ли ты выпустить новую музыку в ближайшее время?

Кроме этих «дракульих» треков? Даже не знаю. Пока мы монтировали фильм, я параллельно пытался записать альбом. Не особо получилось. Надеюсь, вернусь к нему. Его надо свести. Я к нему не притрагивался с тех пор, как вернулся в Лос-Анджелес — а уже, как бы, прошло месяцев шесть. И студия, в которой я обычно работаю, все это время была занята — так что сейчас я просто жду.

Возможно, потом состоится и тур?

Мы отыграли несколько мини-концертов в Остине, и я надеялся, что из этого выйдет тур. Но тогда я одновременно репетировал диалект для «Дракулы», учил сценарий и сбрасывал вес, потому что я был килограммов на тридцать пять тяжелее, чем нужно. Так что занимался всем подряд. Надеялся, что это случится, но пришлось сниматься в «Дракуле», а потом и в другом фильме. Пока тура не было, но я очень этого хочу.

Если бы кто-то открыл твой плейлист прямо сейчас — за какую песню тебе было бы неловко?

Таких много… Но, наверное, Hot Chip. Не знаю почему, но мне всегда немного неловко, когда я их слушаю. Хотя я их правда люблю. Наверное, потому что в их песнях есть что-то очень нежное, уязвимое. Может, поэтому мне как-то неловко — будто не хотелось бы, чтобы кто-то знал, что я слушаю песню про цвета и чувства (смеется). Это очень интересная группа. Когда я услышал их впервые — просто возненавидел. А потом, лет через четырнадцать, не смог выбросить одну песню из головы. И во время «Дракулы» поймал себя на том, что слушаю три-четыре их альбома подряд. Так что теперь я даже их фанат.